/fet/ - 1996 Я лежу на подушках и смотрю в окно — там небо и качаются макушки тополей на ветру. Я в одних тр

1996
Я лежу на подушках и смотрю в окно — там небо и качаются макушки тополей на ветру. Я в одних трусах. Свет с улицы отражается на коже живота. Кожа живота — гладкая и без волос, в отличие от рук, например, где эти белые мелкие волосики. На животе — пупок. Пупок у меня правильной формы, в смысле, он как кармашек. А то бывают как просто щелка — обычно это сразу означает, что человек полноват, или ещё хуже — я видел такие у людей на пляже, особенно у детей каких-то, — как помпон или гулька на женских причёсках. У отца моего такой — узелок кожи, выпирает. Уродство, я считаю. У отца, кстати, как и у многих взрослых людей, есть ещё шрам на плече в форме небольшого круга, от которого мне тоже противно. В общем, мой пупок самый идеальный, да и весь я.
В животе после завтрака что-то булькает. Смотрю я на этот живот, как он вверх-вниз опускается. Поглаживаю его. Если плоско ладонью гладить — то просто гладишь, и животу тепло от ладони, и он не сопротивляется, только надо сразу всю ладонь прислонить, а не краешком сначала, иначе живот может неверно трактовать намерение ладони. Ну а вот чем более тонким предметом гладишь — тем щекотней. Какого-нибудь пёрышка, причём не мягкой его стороны, а острого игольчатого стебля — живот боится больше всего.
Вот я его глажу двумя руками, совсем едва касаясь мизинцами, и живот весь бедненький впадает и уворачивается от щекотки.
Я щекочу под пупком, и это ему более-менее терпимо, но стоит мне разойтись в стороны ближе к бокам — муки живота становятся совсем отчаянными.
Между тем опять поднимается писька — тема, на которую я обычно мало обращаю внимания, потому что она уже стала чем-то само собой разумеющимся, как дыхание. Когда я хочу писить с утра — она встаёт. Когда я лежу на животе и бабВаля или кто-то меня щекотит — она там встаёт. Когда я залез в какой-то шкаф и воображаю опасность, от которой я якобы скрываюсь — писька тоже может встать. То есть, поскольку она имеет вот такую тенденцию вставать в совершенно разных ситуациях, я не выделяю письку и её вставание в какой-то особенный департамент моего организма.
В анатомическом плане, я так понимаю, в письке там какая-то кость, и вот она и встаёт и поднимает письку изнутри. Но мне это как-то даже не интересно. Так же, как мне и не больно интересно взглянуть, уже наконец, откуда у меня там вываливаются какашки. Ну, интересно, конечно, но не настолько, чтобы прилагать усилия для удовлетворения этого интереса. Я про интерес анатомической механики именно.
А вот в психологическом плане сейчас, лёжа и пощекочивая живот, и видя, что писька снова и тут встаёт, да причём как-то уж очень упорно, я начинаю думать об этом поподробнее.
Непонятное, странное состояние, когда писька вот так стоит. В нём не сидится. Какое-то назойливое желание либо щекотать себя ещё больше, думать о стопах, вздымающемся животе, пупке и всей этой бледной коже между трусами и пупком — будто бы чтобы загнать себя этими мыслями до предела, хоть и непонятно что дальше, — либо же эту письку «давить», в смысле просто рукой вниз, чтобы легла и не мучила.
Практически никогда, тем не менее, уложить её не получается — она ложится только сама или когда меня зовут родители, и я вынужден направить внимание на какую-то вообще другую тему. Тогда она в считанные мгновения, с пульсирующими подёргиваниями, опадает. Писька будто бы на инстинктивном уровне не хочет стоять при родителях, не говоря о том, что меня и интуитивно тянет скрывать от них её стояние. Когда у бабВали меня щекотят и она у меня там встала и упёрлась в матрас — я придумываю причины остаться полежать на животе, пока писька там не угомонится. Наверное, вот это интуитивное нежелание — уже второстепенно и было выведено на этот уровень в ходе наблюдений. Объяснения, почему писька, в принципе, опускается от родителей — у меня пока нет.

Нужно разобрать ещё некоторые вещи. В разнообразии ситуаций, при которых происходит «писька-встанька», щекотка стоит на особенном, главенствующем месте. И есть ещё нюанс. Я упомянул, что писька встаёт, когда в своих играх сам с собой я прячусь в шкафу, воображая опасность снаружи.
Вот я не воображаю же, например, бабу Валю или родителей вообще. Я воображаю, ну, незнаю, Хоку из погреба на Фрунзе, или Бабу-Ягу, или какую-нибудь воровку лисицу. Кого-нибудь того, кого обычно изображают коварным и чужим тебе существом. Кого-то, кого нельзя постичь и с кем нельзя поговорить как с родителями. Кто недоступен и с кем ты чувствуешь себя встревоженно. Кто чужой.
И в некоторых фантазиях бывает, что я, ради того чтобы довести себя уж совсем до экстаза эмоций, представляю, что тот кто-то — меня поймал. А поймав, что он может со мной сделать? Что самое страшное, что я знаю, он может со мной сделать? Защекотать. Защекотать до состояния какой-то паники. Защекотать так, как не станет щекотать баба Валя.
Таким образом, даже тот страх Хоки, супостата, караулящего тебя в заброшенной комнате или погребе, в итоге подсознательно ведёт всё-таки к теме щекотки — физического мучительного взаимодействия. Щекотка — самое мучительное, что можно делать с другим существом из того, что я знаю. Есть, конечно, более худшие вещи — весь тот болевой ад в поликлинике, а ещё рвота. Но это же не причиняют друг другу. Резня письки была автоматическим следствием какого-то загноения, к моей письке не могли не полезть, обязаны были залечить — мне тогда было объяснено, что это для моего же блага. С иными мотивами к письке не полезут. Что касается манки и рвоты — кормить ею мама меня перестала сразу после того случая. Ну а ад вермишельных супов, в которых меня тем более ни разу так и не вырвало, — это в принципе отдельная тема, в которой больше про выяснение отношений, и совсем не про рвоту, не про физическое, хоть и шок там от маминых криков пронзал меня будто тоже физически. Так что это всё другое.
Учитывая, как тянет себя нарочно дразнить, думая обо всех этих вещах — о голых животах, о щекотке, — я бесконечно загоняю себя мыслями о физических воздействиях с чужими людьми и существами. Хока, Баба-Яга, цыгане, Снежная Королева и прочие — это самые чужие, какие только есть чужие организмы. Некоторое время я думаю о них, но ввиду того, кто у меня теперь самые важные мне чужие существа, я очень скоро прихожу к закономерному итогу — фантазиям о щекотке с сестричками с пляжа. При этом, в этих фантазиях, совсем не тянет к сильному сближению с ними, чтоб прям до уровня мамы или бабВали. Тянет к тому, чтобы мы могли контактировать, были в связи, но наоборот оставались чужими. Вот это — самая бетонизирующая письку фантазия. С сестричками, к тому же, поскольку они почти мои ровесницы, становится возможным и моё щекотание их, что бетонизирует ещё сильнее.
В писько-стоянии и смежных темах есть ещё много чего прочувствовать и о чём сделать выводы, но продвижение в этих вопросах происходит постепенно. От щекотки к щекотке, изо дня в день, от вечера к вечеру…
В кровати, засыпая, я всё реже лечу на катамаране по воздуху и думаю о каких-то там игрушках. Всё чаще суечусь на пляже мысленно, в районе нашей подстилки с родителями, бдя сестричек краем глаза, как всегда. Иногда я уже даже осмеливаюсь на такие фантазии, как подойти ближе к ним, не скрывая для них своего внимания. Но я не могу представить с ними общения — просто не знаю, о чём оно могло бы быть, потому что, в принципе, совсем не представляю никакой ситуации, в которой можно было бы с ними сойтись. Есть просто та интуитивная догадка, что надо быть как все, соблюдать нормы — и ждать какого-то случайного сближающего обстоятельства. Но сколько ждать, что это будет за обстоятельство, и будет ли оно вообще? Поэтому даже не понять, дружба с ними — это надежда или фантазия о нереальном. Ну а игры с щекоткой — точно фантазия. Ни разу не видел физического взаимодействия между чужими людьми. Именно телесного — ради телесных, всех этих психо-физиологических ощущений.